Литература, как всякий театр, начинается с «вешалки», т.е. с навешиванья ярлыков. Иначе говоря, с нелюбимых большинством авторов критиков и колумнистов. А сами критики обычно начинают с конца, с заботы о правильном мозгоустройстве читателя, как заключительного звена информационной цепочки. Хорошей литературы, как и критики, как и мозговитых читателей много не бывает. Хотя в нынешнем квантовом супе все релятивно: кому-то все кажется мало, а кому-то мало не покажется.

Внешне ужасно строгий, но любящий внутри себя настоящую, пробуждающую чувства добрые, литературу, Андрей Немзер скорбит: «читатели потенциальные – те, кто пока не знают, сколь велико и обильно наше поэтическое хозяйство».

Это – да. Хозяйство, конечно, велико и обильно, но наряда в нем нет. И дух специфичный. Немытая страна рабов масскульта. Поэтому мечтам порядочных критиков о красивой поэтике суждено оставаться мечтами покуда Пелевин у читателей первый писатель.

Но Немзер срывает все эти маски-шоу на пире чумы: «Приключения лисички-сестрички, философские навороты, политологические этюды, развеселые слоганы, как бы сексуальные сцены, верстовые цитаты, бородатые анекдоты и литературоведческие экскурсы…». И все это есть «очередное извлечение изрядного количества денежных знаков из карманов вновь осчастливленных буратин, некоторая часть которых (знаков, а не буратин) позволит сочинителю расслабляться у компьютера, восходить на Эверест, летать в космос, спускаться на дно морское, рисовать иероглифы, смеяться над политтехнологами…». Ну, и как в доброй памяти энцикликах бывых держателей комдуховности – «бравирует цинизмом», «эрзац», «бездарность», «скучная скука» и т.п.

Ср. его же о Вл. Новикове «с которым знаком лет тридцать и чьи работы привык азартно читать»: «Всё на месте: шутки, упругие фразы, концептуальность, дразнилки для гусей, установка на занимательность и актуальность…», и «большая идея» – о превосходстве полигамии над моногамностью. «На ее-то шампур автор и нанизывает рассуждения о поэзии, государственной (и негосударственной) службе, прогрессе, театрах, супермаркетах, винах (жалко, что про сыры мало…)»; «профессионализму Вл. Новикова можно и должно салютовать из тридцати орудий».

Браво, чииз! Не знаю, чего здесь больше, «личного» или «бизнеса», но чем-то таким попахивает. Сходно об Акунине: «всегда хотел быть (или слыть – кажется, для него это все равно) Великим Писателем Земли Русской, всегда презирал те самые «простые и добрые чувства», только используя которые и можно добыть читателя, всегда при этом искренне почитал себя хранителем «духовности» в мире пошлости, умело использующим законы этого мира».

То ли дело некто Майя Кучерская из «Российской Газеты» (тоже критик Пелевина): «уверен: премию Аполлона Григорьева должна была получить Майя Кучерская за «Современный патерик»… Огорчен ли я «неудачей» Кучерской? Нет. Потому что «Современный патерик» и без премии остается чудесной книгой – доброй, крепящей дух, веселой, удивительно красивой и в деталях, и в выверенном целом. Не знаю, ждут ли в будущем Кучерскую какие-нибудь премии – знаю, что не я один жду ее новых работ. Уверен, что дождемся. И порадуемся»^[i].

Красавице и кубку? Беспременно. И будем бросать в него перемытые кости. А вообще-то все это показалось мне поначалу неким розыгрышем. Ну не бывает сейчас таких бесхитростных критиков! Или я чего-то не понял? Точно. Лишь со временем осознал уникальное значение критика-Немзера. Значение безошибочной лакмусовой бумажки. Я заметил, что практически все, что он ругает, достойно внимания, и наоборот. В конце концов, какая разница, плюс или минус, главное, что сама схема работает! Тут есть, конечно, некоторая научная проблема: Немзер ведь может случайно задеть и никчемного автора, и – что тревожно! – похвалить явного гения (все-таки литературоведом раньше работал). Как быть тогда? Думаю, на такие случаи надо делать поправку, перенормировку, как в квантовой физике. Но и в этой ситуации можно почерпнуть что-то новое, в частности, присмотреться к тому, что и у классиков не все и не всегда идеально, о чем чуткий Немзер даже помимо собственной воли нам сообщает. Рекомендую проверить мое наблюденье на практике…    

Старого закала, «старорежимный» философ и критик, ученик Шкловского, Борис Парамонов, представитель совсем другого эстезиса. Он пишет: «такими фразами, ходами, трюками и шоками жива и сильна проза Пелевина, вот здесь его мастерство. Вот за это его и читаешь. А про буддизм можно прочитать и у академика Ольденбурга. Такие номера любил делать Набоков… Вот за это мы и ценим искусство – за номера. Пелевин же – особенно искусный клоун, не только смешащий публику собственными выходками, но и овладевший труднейшим жанром пародирования акробатов…»^[ii]. Парамонов в своем иномирном далеке далек, естественно, от наших интеллектуальных битв за вкусы, души и карманы читателей.

Здесь вам не «Нью-Йоркер», здесь климат иной. «Ирония кажется натужной, шутки натянутыми, фельетонные размышления о современности вообще и актуальном состоянии нашего отечества в частности – банальными», – утверждает критик Николай Александров. «На читателя низвергается поток формального качества, которым восполняется отсутствие нового содержания», – сетует Кирилл Решетников. Даже толерантный к новаторам Д. Быков печалится: «Над чем глумишься, тому и служишь». Мрачный Михаил Золотоносов еще откровеннее: «Где ешь, там и гадишь. А что нагадил, то потом и предложил читателю съесть». Узнаю брата по старой бахтинской гвардии!

Несколько сложнее у Бориса Кузьминского: «Чапаев и Пустота» с точки зрения высокого ремесла – опус откровенно беспомощный, внелитературный даже (на что обоснованно ссылалось жюри русского Букера-1997, не включившее роман в шорт-лист)… Никогда не принимал этого автора всерьез». Но: «Священная книга» – самое литературно качественное произведение Пелевина. Сложная, но соразмерная (хочется сказать: ажурная) архитектоника. Минимум стилистических ляпов… Да, толкования «Лолиты», «Аленького цветочка» и «Черного квадрата», пассажи о сущности женской красоты, Борисе Большое Гнездо и Владимире Красной Корочке, Витгенштейне и Фрейде тут банальней банального. Да, натянутые двуязычные каламбуры… С юмором у Пелевина с пеленок плосковато… Бесконечные секвенции разнородных заимствований, дешевых приколов и второсортной популяризаторской пурги… К длинному списку отмеченных рецензентами заимствований добавлю одно: пелевинская лиса-повествовательница, питающаяся сексуальными выхлопами мужчин, очень похожа на героиню романа Мишеля Фейбера… Будем считать этот его роман дебютным… Сцена вымаливания нефти перед черепом Пестрой Коровы, что бы ни говорили, примыкает к мощнейшим инсайтам современной русской словесности… Что поделаешь: лучшую рецензию на «Священную книгу оборотня» уже опубликовал… Андрей Немзер. Это – проверьте, не поленитесь – две газетных колонки, доверху наполненные абсолютно бессодержательной брюзгливой риторикой. В самом деле, немзеровское бу-бу-бу – единственно адекватная реакция на пелевинское хе-хе-хе»^[iii].

Мнение М. Свердлова лишено и тени сомнений: «текст Пелевина не выдерживает элементарного теста на писательское мастерство…  Проза Пелевина построена на игре слов; это для писателя одновременно и цель, и средство… Текст изобилует трюками… Если же кому мало игры слов, тех Пелевин приглашает разобраться в связном тексте, углубиться в магический кроссворд, построенный по рецепту «гиперсемантизации»… Его идея в том, чтобы навязать читателю свою волю, заставить его играть по своим правилам… и анекдоты с «приколами», и кроссворд рассчитаны на потребителей разного уровня: все «эманации читательских ожиданий» учтены, для каждой читательской группы припасена особая приманка. Задача – захватить или хотя бы заинтересовать как можно больше читателей».

Наверное впервые в мировой критике писателю предъявляется такое обвинение.  «Да, – заключает Свердлов, – Пелевину удалось стать культовым писателем – благодаря смелости, ловкости и точности расчета. Однако немало и тех, на кого чары писателя не действуют…»^[iv].

Нет, мне это нравится! Да, будь он чуть послабее, меньше было бы читательских восторгов, зато много больше терпимости критиков. Что тут скажешь? Пелевин действительно до чрезвычайности, можно сказать, отчаянно литературен (он синтезировал как «топовые» романные приемы, так и стилистику современной «топосовой» критики), но переизбыток формы уравновешивается злободневностью (извечной!) содержания, и вся эта вербальная пьянка происходит не без градуса трансцендентного. Абстинентный критик абсолютно прав, разве что напутал со знаком плюс-минус.

Критики правы (вернее – логичны) в своем недовольстве: ведь пелевинская проза во многом квинтэссенция всего того, что пишут сами критики, как нормальные, так и «изощренцы». Только пока они выписывали рецепты, взвешивали, отмеряли и подливали, Пелевин, Ли-син-сын, уже выпил. Без них. Такая вот маленькая трагедия.

И все же меня гложет большое сомнение. А что было бы, если б Пелевин понравился и своим критикам? Боюсь, что не только для Пелевина это была бы медвежья услуга, но и для эстетики стало серьезным ударом и для беспартийных эстетов разочарованием. Тоталитаризм вкуса посильнее коммунистического. Вот как много зависит от критиков. Но критики, слава Буало, не подвели.

Вполне толерантен гламурный обозреватель Лев Данилкин, но это его работа: читатель глянцевых журналов оплачивает информацию и пояснения к тексту, ему неинтересны чьи-то внутренние разборки. Данилкин пишет: «В «ДПП» есть размах, есть настоящие прозрения, шикарные метафоры, здесь много язвительности, но совсем мало чувства, голоса автора. «ДПП» написано немолодым Пелевиным. Вот уж столько лет подряд одну за одной он вырубает этих злобных кукол, делающих деньги»^[v].

Данилкина легко поймать на слове: и о «шикарности», и о «куклах», и о «деньгах», но он играет как умеет, старательно и честно, производя профессиональный читательский сервис. Вот, даже интересуется у Пелевина, на каком велосипеде тот ездит, занимается ли карате и какие персональные ритуалы практикует в свободное время. Таки понятно: положение – и звезды и звездочета – обязывает. А жаль, кстати, что не спросил, какие у автора были в детстве любимые куклы, сны, гербарии, запахи… И еще кстати. Не думаю, что проза Пелевина представляет для критиков такую уж непостижимую интеллектуальную загадку, достаточно указать здесь на краткий, но очень точный и почти исчерпывающий анализ Андрея Степанова в Русском Журнале^[vi]. Тут другое.

Хотя в отдельных случаях можно сделать и скидку. В конце концов, не всякий отечественный интеллектуал приучен разбираться в тонкостях восточной философии: он, конечно, отличит Лао-цзы от Ле-цзы, а Щуцкого от Щербатского, но возможные (не)соответствия пелевинских рассуждений хуйнэновскому канону не его забота. Или – те же французы. Для кого-то Делез с Леви-Стросом давно уж записаны в разряд потертой духовной «джинсы», но согласитесь, что отрадный сей факт еще не превратился в кандидатский минимум госэкзамена на звание критика. «ЕГЭ», – сказали мы с Петром Иванычем. Если сами мы не до конца разобрались с пресловутою «дерридой», а нам уже навязывают отрицание оной вкупе со всей западной цивилизацией, да еще в форме двуручного ерничанья, так сказать, с особым, македонским, цинизмом, то немудрено, что таковой многослойный «гамбургер» не всякий вовремя оплатит по счету. И оборонится кривоустой усмешкой: дешевый, мол, трюк; не заказывали…

Однако в нашей виртуальной реальности это случай, скорей, маргинальный; тут правят иные симулякры. Вот из туманного зазеркалья выныривает нечто навьеобразное и вилоподобное (от мифологической вилы, а не то, о чем вы подумали) – критикесса Вита Окочурская. Литературная игра материализуется, а жизнь замирает в полете, окоченевает в свинцовой летальности гарнитуры «таймс», и все это называется диалектикой, тупой гераклитовой бесконечностью ано като, «туда-сюда-обратно». Буквы складываются в следующий двусмысленный текст:

«В «Чапаеве и Пустоте» из анекдота высеклась живая искра, роман был полон неожиданных, часто спорных, но ошеломительных по смелости литературных экспериментов и неподдельной светлой грусти… В виртуальном пространстве Пелевин бог и господин… «ДПП»… Забавные гэги, слоганы, постоянная, часто смешная игра слов… горькие, проницательные наблюдения о временах и нравах…». Но: «Вдохновения нет, писать не о чем, сказать миру нечего…Получился слоеный тортик, с романом, повестью, рассказами, тортик вполне виртуальный. Съел, а все равно голодно и слегка подташнивает. Может быть, поэтому Пелевин на всех фотографиях в темных очках – ему просто стыдно посмотреть людям в глаза?.. Пустота играет с писателем злую шутку… Из ниоткуда в никуда, тридцать четыре – сорок три, что в лоб, что по лбу. Или, как сказано в другой русской пословице, Х Р не С. Хрен редьки не слаще. Вот такая получается диалектика»^[vii].

Такова наша вита, в зеркальных извивах и корчах. Майя Кучерская,^[viii] своевременная мать «Патерика», назвала ВО своим двойником, радостно поприветствовав сдвоенный образ под покрывалом Майи Марачарской в «А Хули» Виктора Олеговича. Но еще больше это похоже на опереточную маску самого Пелевина, витально-летальное танго, оркестр ПВО, пародию муз, уроборос в шампанском, глянцевые глюки агглютинаций. 

Система зеркал – жизнь-литература-критика – также представляет собой замкнутое кольцо уробороса, тянущего одеяло, то бишь – хвост, на себя. В меру прожорливого, вечно несытого, демонстративно ворчливого, но в целом – ручного и не склонного к суициду.

Солидный и в чем-то либеральный, Михаил Эдельштейн искренне недолюбливает левых, авангардистов и прочих маргиналов. Бодрийар, Жижек и Бадью у него – высоколобые людоеды. «Наметившиеся тенденции в большинстве своем, увы, безрадостны – окололитературная среда интенсивно левеет… публика, в том числе и высоколобая, всерьез обсуждает всякую ерунду»^[ix].

Печально, согласен: с буратин что возьмешь, кроме кровных деревянных, а тусовка… Так ведь зеркало ж… Если читателю известно имя критика, то вероятнее всего он тоже критик, а когда он критикует какого-то автора, то ясно, что он и сам автор, со своими понятиями о законе и благодати.

Вот Павел Басинский, призывающий жаловаться городовому на литературных хулиганов, тоже, надо думать, не одинок, и Эдельштейн в лирическом пафосе заранее пресекает попытки возможных Иродов отнять у Басинского копеечку («критиковать Басинского нечестно. Басинский – это подсознание современной критики»^[x]).

Далекий от лирического морального пафоса Вячеслав Курицын по-своему видит культурную ситуацию. О Бушкове и его издательской деятельности: «хорошие дела в Красноярске делаются тупым валенком»^[xi]. О Немзере: «известно в редакциях, что ни одна публикация не останется криком кастрированного моржа в африканской пустыне: хоть Немзер да откликнется. Есть для кого работать. Читает редактор самотек, правит рукопись, читает заполночь срочную верстку: все не зря. Немзер думает о нас». О себе любимом: «я тут по случаю стал победителем «Тенет». За «Голубое сало-2». Это приятно: а то все были, а я нет»; «взвидел белый свет и продается в магазинах мой многострадальный роман… «Вагриус» дал мне аванс (я на него в Венецию съездил)»^[xii].

Очень жизненно и в меру душевно. Недурственен в концептуальном плане и учрежденный писателем Дмитрием Липскеровым конкурс на лучший отзыв о книгах самого Липскерова с призом 180$^[xiii]. А для особо продвинутой молодежи – оттянутый постинтеллектуальный блатняк Льва Пирогова^[xiv]. В глухую эпоху машинописных журналов на такую «распальцовку» отваживались лишь самые авантажно-отмороженные «литературные трутни», и то – с оглядкой на тяжкую длань Командора, а ныне без знания оного слэнга ни одна курсистка не пройдет теста на профпригодность.  

Настоящая критика живет настолько глубокой внутренней жизнью, настолько пронизана душевной взаимностью и интеллектуальными перекличками, что сам факт просвещенного ее внимания к литературе кажется факультативом и незаслуженным бонусом.

Тот же Павел Басинский не только хранитель традиции охранительной, но и тонкий ценитель прогресса, чувствующий себя в нем как в собственной гуще. «Русская критика традиционно не любит успешных писателей». «Я знаю Акунина-Чхартишвили. Он стопроцентный западник, стопроцентный глобалист и стопроцентный праволиберал… на сегодняшний день Акунин – единственный реально удавшийся «либеральный» проект»^[xv]. В своей литгазетной колонке (№38) он признает также, что Курицын стилист интересный, «хоть тресни», он оригинален, писатель розановского направления, но без «идеи», без отчетливого своего жанра. Здесь же Басинский сравнивает Курицына с Немзером. А, может быть, в этом что-то есть?..

Наконец – гуманитаристика «для взрослых». Дмитрий Бавильский^[xvi] пишет о том как «Валерий Подорога интерпретирует Мераба Мамардашвили, который, в свою очередь, очень пристрастно читает Марселя Пруста» (со ссылкой на Ясперса). «Седьмая вода на киселе как феноменологическая редукция – распознание кругов как некая все более явная очерченность исходного посыла, точки отсчета. Которой, по большому счету, без этих кругов и не было бы… Метаморфозы агрегатных состояний как кружение вокруг своей оси, семантический серпантин, самодостаточный в своей имманентности… Вышивая на полях классических текстов мы работаем не на рассеивание, но, напротив, некое собирание, концентрацию. Без нашего нового прочтения они обречены на медленное стирание в пыль».

Причем тут русская литература? А притом, что Д.Б. говорит на самом деле о постановке Б. Юханановым «Вишневого сада». Причем тут литература современная? Притом, что каждый из упомянутых авторов (исключая Пруста и Ясперса) имеет какое-то свое отношение к современному литпроцессу (здесь читатель может использовать курсив в любом слове). Может быть, П. Басинский с Д. Кузьминым и Б. Кузьминским (не путать с К.К. Кузьминским!) и разговаривают так между собою, но вовне не выносят, стесняются излишнего ума и берегут невинность массового читателя. А вот Денис Иоффе обращается к читателю, специфическому как птица-говорун, и особого стеснения не выказывает.

Д. Иоффе на рандеву с Дм.Ал. Приговым^[xvii]: «Гомункул мыслеслова. В-стул-пение как прозревание. Укол – как щеколдовидная елда. Самодержавного швейцар-Ца в ягуаровой шкуре, не пущающего на протир ни единого байта дополнительной инфоструктуры»… «Хотелось бы поинтересоваться относительно художественной актуальности тех артистических практик, которые ведут (по вектору) от герметизма солипсических экзерсисов в сторону массовости, в ракурс глянцеватой жизни бодреньких мимоз извечного тубероза зеленеющего бабла... «. «Переходя от медиаторных практик Молодого Поэта к альтюссерианскому пост-бурдьеванию [квази-марксисткому], хотелось бы поинтересоваться насчет жизненных подспорий в том замшелом хабитусе хруще-брежневого долбоебизма».

В общении с Аркадием Бартовым^[xviii]: «Вылущится ли эдакий пегий кентаврообразный Пегас, уносящий «советского читателя» прочь со двора (как вора)? Предположив ради этого, что «наивно вытаращенные» глаза потребителей Маркова и Софронова свидетельствуют об их безнадежном подпадении осоловевшей пафосной бодяге этих записных карьеристов… Для того, чтобы стать таким читателем, требуется немалая сила воли. Надо становиться тем самым «сильным читателем», которого не проведешь на досужей мякине по-курицыновски модных слов (как это делал, например, пушдомовский растратчик Андрей Георгиевич Битов)».

Не знаю, как насчет «сильных читателей», но сильные писатели, «воины блеска», джедаи противомодного направления уже давно ширяют крылами в культурной столице. Жердочка эта, для великолепной семерки авторов (с примкнувшим к ним критиком Топоровым), именуется неофундаментализмом. Виртуально-игровое имперство и постницшеанство петербургских «ронинов» должно было продемонстрировать смену парадигм – переход от карикатурного либерализма и безыдейного постмодернизма к жизнеутверждающему стилю бытия в культуре. Правда, из всего их литературного творчества только статьи А. Секацкого могли претендовать на некоторую самобытность выражения, что до прозаиков, то по их книгам можно изучать приемы американской прозы и молодежной журналистики. Это было и неплохо, потому что все равно весело, а моральный аспект прояснил в своем романе «Таблоид» Илья Стогов: «не стесняйтесь: в этом мире все воруют друг у друга».

Несомненным результатом движения, помимо клубных акций и хорошо проведенного его участниками времени, можно считать появление еще одной формы постмодернизма и тем самым придание оному дополнительного глянца.

Место самого постмодернизма уже напоминает собой нечто барочно-ампирное (а ведь некогда было, как сказал бы читатель Пелевина, порочно-вампирное), т.е. музейно-отстойное, по-уорхоловски церетелевское, хрестоматийный материал для школьной зубрежки…

Но жизнь продолжается. Старинная игра в догонялки с читателем, перетягивание «хвоста» автора с критиком и самогипноз от выдвинутых гипотез, личных критериев и излишних доказательств… что еще нужно благородному мужу?..

Интересно, а какие претензии предъявляли критики романам Акунина-Чхартишвили? Упражняться сегодня в толковании творчества писателя, по книгам которого снимаются фильмы, поздновато, разве что на викторинах. Отметим вполне релевантное мнение Д. Бавильского, которого трудно упрекнуть в «немзеризме»: «успех романной серии Бориса Акунина зиждется на хорошем качестве текстов и отменном вкусе автора» («Знаки препинания. Фандорин плюс»^[xix]). Это немного похоже на обывательско-читательское отношение, лишенное какой-либо культурной стратегии, но в этой фразе Бавильский был, что называется, «не на работе». Более эмоционально у М. Новикова: «Это – ни о ком, ни про что, ни за чем». Хотя в плане литформы не совсем так: «Сорокин для бедных: не обличительное и ядовитое пародирование всяческих клише, а мягко-ироничное их разглядывание» ^[xx].

А вот, что писал о Фандориаде Роман Арбитман^[xxi]: акунинская Россия – «пряничная держава»; «романтизация Третьего Отделения как единственной надежи любезного Отечества превращается в лейтмотив акунинских сочинений»; «во всей истории с Б. Акуниным самое удивительное – выбор псевдонима романиста. В этом видится элемент какого-то копеечного садизма: выкроить из фамилии знаменитого русского бунтаря инициал и фамилию нынешнего создателя литературных апологий жандармского корпуса». Похоже, что у обоих критиков было тяжелое детство, либо они тяжело с оным расплевались: они явные агеласты и совсем не любят играть. Хотя у каждого, конечно, могут быть свои комплексы, свои оговорки: «копеечный» (т.е. ненастоящий) садизм, «ироничное» (опять же, неправильное) разглядывание. Все это выглядит сегодня несерьезно, почти так же, как если начать вдруг ругаться на Честертона, Конан-Дойла и иже с ними. Если из подобных высказываний мы и можем узнать что-то новое, то не о критикуемом авторе, а о самих критиках. Они, конечно, хотели «как лучше», победило же нормальное потребительское восприятие.

Вообще-то негласная проблема литкритики состоит в том, что в Европе на сегодня имеется всего лишь три и три четверти образцовых автора по составлению качественных и одновременно читабельных текстов, и все не совсем западные – Эко, Павич, Пелевин и Чхартишвили-Акунин^[xxii]. Представьте себе эпоху, когда творил только Гомер, и вопрос о необходимости института критики и литературоведения не возникнет. Но это – у рядового читателя, недалеко ушедшего от непосредственности древних греков. Дело не в том, что виртуальный и солипсический мир рефлексантов так уж нуждается в энергоподпитке извне, он – сам себе уроборос, Пелевин, Немзер и Окочурская.

Мне могут указать – справедливо! – да почему ж именно эти три (в смысле – четыре) мушкетера? А как же десятки других не менее (более!) оригинальных и талантливых авторов?!. Да никак. Критики своей критикой сами безошибочно выбрали именно этих, а я только мимо проходил. А вот своим любимым авторам, как Немзер Новикову и Кучерской, так помочь не смогли. Догадываетесь, почему? Можно, конечно, волево заменить этих на тех, но как-то необязательно получается: 38 попугаев не заменят одного капитального искусителя.

Между прочим, никто столько не сделал для возрождения сталинизма, как его гневные разоблачители. Это ж сколько ума и трудов было вложено… (Реплика в сторону).

Что касается Сорокина, то я, в принципе, согласен с теми господами (со строчной), которые изгоняют его с территории литературного Эдема. Нужно только условиться, что понимать под литературой и Эдемом. Для меня романы Сорокина это не Эдем, потому что они также тенденциозны, многословны и скучны (еще раз – для меня), как роман Толстого «Воскресение», как «Подросток» Достоевского и «Господа Головлевы» Щедрина, как почти все творчество Томаса Манна.

Критики редко оговариваются, что исходят из собственных индивидуальных вкусов и идиосинкразий. Почему – непонятно. Мой личный опыт тем более не может служить эталоном. Сейчас вас напугаю. Я к самому Владимир Владимирычу отношусь с прохладцей (т.е. к Набокову, конечно!), а вот Акунин мне нравится, хотя образ Фандорина, скорее, раздражает, также как большинство «крестословиц» и вокализов Сирина, Курицына и Сорокина. Тут у меня своя эволюционная специфика, никак не претендующая на парадигмальность. Любил я Набокова с восторженной страстью младой институтки, когда он был под запретом, и даже выписывал в тетрадочку наиболее понравившиеся абзацы из зарубежных изданий, плюсуя их к уже переписанным ранее фрагментам из машинописного Хармса и дореволюционного Ницше. Где же вы теперь, друзья-однополчане (от книжной полки)?..

А вот от всякой «древнятины» нос зажимал, а ныне наоборот – древние памятники и этимологические словари кажутся намного живее и аппетитнее любого авангарда. А еще я обожаю читать книги настоящих сумасшедших, отстаивающих сверхценные идеи. Хотя и в этом подобии Эдема появилось уже слишком много фальшивых Адамов и рыночных подделок, претендующих на оригинальное безумие.

Ну, а чтобы быть до конца честным, скажу, что в свое время с немалым удовольствием ознакомился с творчеством молодого Сорокина, когда он еще ни строчки не напечатал, а приезжал в Ленинград для чтения в узких кругах. Сам он тогда почти не читал, по причине некоторого заикания, но вполне профессионально это делали за него Вик. Ерофеев, Дм.Ал. Пригов и оставшийся неизвестным по имени приятель Сорокина, кажется, врач. (Немного позднее, кстати, в газете «Гуманитарный Фонд» промелькнула довольно язвительная «фишка», будто настоящий автор сорокинских текстов как раз и есть безымянный доктор, а представлявшийся Сорокиным молодой красавчик это всего лишь нанятый, для шарма, московский актер). В то время, слушая рассказы начинающего автора, трудно было не восхититься остроумием придуманных им концептуальных ходов, неожиданных переходов и развязок. И дело не в том, что мы все стали старше, или проза его стала хуже, но то, что выглядело (да и было на деле) революционным, стало историей. Историей, которая достойна внимания, но не имитации. Примерами подобной вторичной истории история и так заполнена через край.

Представляется однако, что охранители от посторонних Древа Бессмертия чересчур застоялись, задубели, проросли корешками и перестали понимать всякое пение, отличное от простейшего «фьюти-фьют». Обвинять Сорокина в антилитературности это все равно, что осудить поручика Ржевского за женоненавистничество, или Плюшкина за кутежи. Да, виновен, но совершенно в обратном. Еще тот алконост этот сирин. Настолько, что и мне уже хочется отдохновенного «фьюти-фьют».

В беглом обзоре не охватишь всех сегодняшних героев родного дискурса, а ведь каждый любопытен и уникален на своем месте. Критики – Сергей Костырко, Сергей Чупринин, Илья Кукулин, Кирилл Куталов-Постолль, Александр Агеев, Владимир Губайловский, Кирилл Кобрин, Дмитрий Ольшанский, Ирина Роднянская, Яна Соколова, Наталья Иванова, Инна Булкина, Анна Кузнецова – и многие другие должны меня извинить. Или – поблагодарить. Кстати, и писатели все чаще покидают виртуальный мир высокого творчества и отдают дань (или – берут?) миру дольнему, «нефиктивному», по странному стечению обстоятельств отражающему отражения. Вот Лев Рубинштейн – по собственному признанию, из материальных соображений – перешел с карточной системы концептуальной поэзии на свободное инспектирование книжного рынка. Критики в свою очередь отвечают на эту экспансию романами, в полный рост атакующими премиальные цели.   

Все смешалось в универсальном конечном бульоне, эстетический промискуитет называется. А остальное – как Гамлет прописал, т.е. слова какие-нибудь еще будут, но из другой, новой, жизни, андроидной, нам их уже не понять. А то и вовсе что-нибудь летально-окочурское, радужный бобок и все такое… Но не будем о внуках.

Есть свое наслаждение в любовании пышным предсмертным цветением форм на вербальном компосте. Это напоминает мне мой любимый александризм-эллинизм эпохи цезаревой ласки и таски, построенный на «черепахе» имперского спецназа и китах международной спекуляции. Сенека-Радзинский (с добавлением душеполезного Веллера), Петроний-Аксенов (с кислинкой Савенко и приторным гексогеном), Юля Магдалинская с плеткой в руке, форум кукольных голов, говорящих о главном…

Означает ли это, что традиционный дискурс уже не востребован и не производится? Отвечу, как сейчас принято, вопросом на вопрос: а отнюдь не хотите? Без этого и постмодерн был бы ненастоящий. По-прежнему, какие бы революционные бури не бушевали и тектонические сдвиги не происходили, а классическим жанрам, различного уровня, ничто покуда не угрожает. Фэнтези, детектив, исторический, приключенческий, женский роман, научно-популярные серии, «Как перестать бояться и жениться на стерве-миллионерше» и т.д. По-прежнему травят веселые байки Шендерович и Губерман, не ослабевает струна Кушнера, Бобышева, Стратановского, живы (2005) Соснора, Горбовский и классики формализма – К.К. Кузьминский, Эрль, Кудряков, трансфуристы. А надо ли замалчивать героический – в эпоху кино – жанр литературного порно, в коем бесчинствует динозавристый Армалинский? И какой Пригов-Стогофф сравнится с изощренностью стиля и изящностью тона Ротикова-Пирютко? Наконец, существует целый параноидный континент непуганных супер-пуперов – влесоведы, ариософы, шамбалисты, фоменковцы, евразийцы, но о них в другом месте^[xxiii].

 А недавно, перечитывая, по совету Пелевина (СКО), любовную переписку Фрейда с Эйнштейном, я пришел к выводу, что, что мы с вами живем в центре Вселенной. Не человечество, и не дядя Сэм, а только жители европейской части России. И не спешите смеяться, это грустная история. Середка хороша в орешке, а не в персике.

Ничего нового здесь нет. Весь фокус – в тернарности (троичности, триадности, трехмерности, если хотите). Id, Ego и Super-Ego, Оно, Я и Сверх-Я, или – Восток, Россия и Запад.

Оно – Третий мир, народные массы, родовое общество, правополушарное мышление, имажинизм (клиповость и холизм) восприятия, мифологизм, теллуризм (аграрность, как образ жизни, и почвенность, как образ мысли), коллективизм, аполитичность, консервативный романтизм и утопизм, интуиционизм, биологизм, архаичность и т.п. 

 На противоположном полюсе – Сверх-Я / Запад – гражданское общество, левополушарное мышление, рационализм, формализм, культура информационных коммуникаций, либерализм, политкорректность, законничество, сутяжничество, имитационизм и лицедейство, постмодернизм и т.д.

Посредине – мы с вами. У нас всего понемножку, утопизм не исключает цинизма, а рефлексия – идиотизма. Но «измы» приходят и уходят, а Эго остается. Тут такая матрешка получается: сама Россия это тоже «Запад-Россия-Восток» и опять же внутри внутренней «России» та же диспозиция.

Но заметен и бинарный расклад. Так, в соответствии с формулой Эйнштейна, чем больше ускорение (реформ), тем больше масса покоя, т.е. инертность массы. Или дифференциация населения – морлоки-сморчки, замученные борьбой за существование, и холеные элои, напичканные франко-японской кухней и эмбриональными стволовыми клетками от морлоковских женщин. (Но если вспомнить о прослойке из полицейско-охранного миддл-класса, мы опять вернемся к тернарности).

Собственно, Пелевин сегодняшнюю ситуацию лучше прочих показал^[xxiv]. Хочу лишь немного заступиться за старушку Европу, за левополушарные ценности. На Западе, конечно, внимательней читали Фрейда, компенсация да сублимация социально организованы: агрессия, алчность и зависть должны, как говорится, ток давать и нефть качать.

Трудно не увидеть некоторого трансфера собственных комплексов маэстро на Деррида и Фрейда и борьбы на конкурентном поле. И никакого заговора мудрецов. Дедушка Фрейд в юности сам невротическая жертва викторианских фрустраций, а французская деконструкция логоцентризма и «метафизики присутствия» ничто иное как вариант пелевински-буддистского развоплощения.

 О грустном достаточно. На чем сердце успокоится, как не на вечно живом поэтическом слове? Не обязательно кидаться стремглав к книжным полкам в поисках подходящего томика с фигурной закладкой. Сладок не столько сам праздник, сколько предвкушение праздника. Для начала вполне достаточно посмаковать отеческую фразу Немзера о «детях Аполлона» и «истинных наследниках Орфея»: «служить Слову, врачевать болящий дух песнопеньем, призывать милость к падшим, преобразовывать шум времени, напоминать о высшей гармонии, хранить незыблемые заветы и открывать неведомые дали»^[xxv].

И мне нечего к этому добавить.