В нашем доме жили три поэта.

Самый старший был седой, красивый и толстый. Писал он уже двадцать два года, но никому он не был известен.

Средний был худенький и серенький. Писал он два года, но был известен только в нашем доме.

А у младшего еще не выросли yсы. Он любил играть в футбол, xодить в кино и целовать девушек. Писал он всего два месяца, но вся наша улица знала его стихи наизусть.

Ребята они были простые и веселые. Ни Пушкиными, ни Шекспирами себя не считали. Писали они неважно. Писали как умели о своей и о нашей жизни, о которой ни Пушкин, ни Шекспир, как известно, не написали ничего.

Чтобы писали они лучше, решили их поселить в отдельной квартире.

Поселили на четвертом этаже. Там у каждого была своя комната, а кроме того, еще места общего пользования. Поэты приволокли туда подушки и одеяла, книги и тетради, гитару и телевизор, чернила для авторучек и рюкзак, набитый рифмами. И четвертый этаж стал самым веселым в нашем доме.

Жили поэты дружно. Самый младший пользовался у них наибольшим почетом, а самый старший – убирал места общего пользования.

По воскресеньям мы приходили к поэтам с утра и мешали

им писать. Самый старший из поэтов отправлялся за водкой, а самый младший читал стихи.

И мы любили наших простых и веселых поэтов.

И мы любили их неважные стихи.

Мы любили их целый месяц. Пока комендант был в отпуску.

А потом комендант вернулся из отпуска.

И стал наводить порядок.

Сначала он навел порядок на первом этаже, у холостяков. Затем он навел порядок на втором этаже, у семейных. Потом он навел порядок на третьем этаже, у девушек. Потом он пошел наводить порядок на четвертый этаж, к поэтам.

Он поднялся на четвертый этаж в своих скрипучих сапогах, окинул доброжелательно-комендантским взглядом стены, заглянул под кровати, понюхал пустые бутылки, полистал тетради, и ска­зал:

- Здорово, товарищи поэты!

- Привет! – оказали они.

- Пишем? – спросил комендант.

- Пишем! – сказали они.

- А ну, почитаем!

- Охотно, – согласились поэты, и стали читать свои стихи

Послушал комендант стихи, почесал сокрушенно затылок, недолго подумал и сказал:

- Нет, все-таки Пушкин лучше писал.

- Лучше! – согласились поэты.

- Не понимаю, – сказал комендант. – Квартиру вам дали сухую, солнечную, стены оклеили новыми обоями, мышей, согласно вашему желанию вывели, а пишете вы неважно. Куда же это годится? Давайте договоримся так: с завтрашнего дня нажмем как следует, и чтоб было важно!

Так он сказал и пошел наводить порядок на пятом этаже, у спортсменов.

А поэты пытались писать важно.

Но важно у них не получалось.

Стало это известно коменданту. Пришел к ним опять. Понюхал бутылки, послушал стихи, огорчился:

- Не так, не так писал Пушкин. Неважно пишем!

- Неважно! – согласились поэты.

- Когда пишем? – спросил комендант.

- Когда придется, – сказали поэты.

- А выпиваем?

- Бывает, – сказали поэты.

- Когда выпиваем?

- Когда бывает, – сказали поэты.

- Вот именно, в этом-то все и дело. Теперь мне все ясно. Давайте договоримся так: с завтрашнего дня будем писать с девяти до пяти, а выпивать будем с пяти до девяти. Вот тогда дело пойдет.

Стали поэты писать с девяти до пяти, а выпивать с пяти до девяти. Но выпивали они важно, а писали, как и прежде, неважно.

Пришел комендант опять.

- Беда мне с вами. Кто тут у вас самый старший?

- Я самый старший, – сказал седой, красивый и толстый, подметая пол в коридоре.

- Ну и чем же ты тут занимаешься, если ты самый старший? – спросил комендант.

- А вот, как видите, убираю места общего пользования, – сказал самый старший.

- Хорошо, – сказал комендант. – А пишешь?

- Иногда, – сказал самый старший.

- А что пишешь?

- Стихи, – сказал самый старший.

- Ну вот, – сказал комендант, – теперь мне все ясно. Зачем же ты пишешь стихи, если ты самый старший? Стихи пусть пишут те, кто помоложе, а ты делись своим опытом. Так и договоримся: садись и пиши о своем опыте, а те, кто помоложе пусть руководствуются твоим опытом и пишут стихи. Вот так будет лучше.

Так и договорились.

Самый старший теперь стал писать статьи о своем опыте, а средний и младший, руководствуясь его опытом, писали стихи.

Но статьи получались важными, а стихи, как и прежде, неважными.

И скрыть это от коменданта не удалось.

Поднялся он опять на четвертый этаж и сказал:

- Позвать ко мне самого старшего.

Позвали.

- Ну как, братишка, – строго спросил комендант, – учишь?

- Стараюсь, – сказал самый старший.

- Плохо учишь, – сказал комендант.

Плоховато, – согласился самый старший и добавил, – не годится мне их учить, товарищ комендант, не пользуюсь я у них почетом. Учился я, правда, немало: и в литкружке учился, и на семинарах учился, и в литературном институте учился, но хороших стихов писать так и не научился, а научился только хорошо убирать места общего пользования. А вот есть у нас самый младший, так он, хотя еще нигде не учился, но ему оказывают у нас наибольший почет.

- Вот тебе и раз, – сказал комендант. – Где же это слыхано, чтобы самый старший убирал места общего пользования, а самому младшему чтоб оказывали наибольший почет? Никуда это не годится. Чтоб с завтрашнего дня самому старшему оказывали наибольший почет, а самый младший убирал места общего пользования.

Но услышав это, самый младший сказал:

Мне места общего пользования не по душе.

Интересно, – сказал комендант, – почему же это самому старшему они по душе, а тебе не по душе?

Я предпочитаю такие места, – сказал самый младший, – где еще никого не было.

Очень интересно, – сказал комендант, – какие же это места ты имеешь в виду?

А мне, товарищ комендант, безразлично, – сказал самый младший. – Я ведь еще молодой, мне бы хоть на чердак забраться, или на крышу вылезти.

А вылезал? – спросил комендант.

Редко, – сказал самый младший. – Всего два раза посчастливилось.

Как же это ты такими местами пользуешься, даже разрешения у меня не спросив? – рассердился комендант. – Ведь соображать надо: ежели никто до тебя этими местами не пользовался, так значит не положено ими пользоваться. Давай решим так: с завтрашнего дня мы все такие места опечатаем и повесим объявление, что вход туда воспрещен. А тебе мы оставим только места общего пользования.

Но самый младший сказал:

В местах общего пользования я стихов писать не умею.

А не умеешь, так и не суйся в поэзию, – сказал комендант. – Не умеешь, так учись у старших, а когда сумеешь, тогда и пиши. А пока пусть самый средний пишет.

И ушел. А поэты остались.

Самый старший писал статьи о своем опыте.

Самый младший убирал места общего пользования.

А самый средний писал стихи.

Пришел комендант опять. Прочитал стихи самого среднего и опять рассердился.

Что же это, – говорит, – такое? У девушек порядок навел. У спортсменов – навел. У семейных – навел. Даже у холостяков, и у тех навел порядок. Только у поэтов никак порядка не навести. Куда же это, друзья мои, годится?.. Может быть, ты не читаешь статей самого старшего или не руководствуешься его опытом? – спросил он у самого среднего.

Нет, я читаю его статьи и руководствуюсь его опытом, – сказал самый средний.

А может быть, в его статьях недостаточно говорится, что стихи должны быть хорошими?

Нет, – сказал самый средний, – там об этом много говорится, да я и сам это знаю, а вот как их писать, чтобы они были хорошими?

Ясно как! – сказал комендант. – Кому же это не ясно? Писать надо, как Пушкин. Так уж и быть, не пожалею своего времени, сам буду учить тебя писать как Пушкин. Пушкин вот как писал:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

- Вот как писал Пушкин, – сказал комендант. – А почему бы и тебе не написать так? Образование, слава богу, достаточное, условия подходящие, а я тебе никогда не откажу в своих критических замечаниях. Давай, брат, садись и пиши, как Пушкин.

А самому среднему уже давно хотелось писать, как Пушкин. Только смелости не хватало. Но комендант похлопал его по плечу, сказал: «Давай, давай, не робей!». И самый средний сел писать, как Пушкин.

Весь день он сидел, худенький и серенький, а на следующий день сочинил стихотворение, в котором почти все было как у Пушкина: и содержание и ритм и рифма. Только слова были свои.

Пошел он к коменданту и прочитал:

              Я вспоминаю то мгновенье,

              Когда в кино явилась ты,

              Затмив собой произведенье

              Первоэкранной красоты.

- Плохо, – сказал комендант. – Совсем, брат, не Пушкин! Причем тут кино? Нет, не так писал Пушкин. Но ты не робей. Добиться всего можно, было бы только старание.

И самый средний старался. Он очень старался. Совсем похудел и стал таким сереньким, как кучка пыли в углу, и через неделю у него было готово новое стихотворение. Теперь уже все было, как у Пушкина: и содержание, и ритм, и рифма, и слова. Только расставлены были слова по-своему.

И он прочитал коменданту:

              Чудное я помню мгновенье:

              Я вилась предо мною ты.

              Мимолетная, как виденье,

              Чистая, как гений красоты!

Плохо! – сказал комендант, – очень плохо. Какой же это Пушкин? Нет, браток, я тоже семь классов окончил, я знаю, как писал Пушкин, меня не проведешь…

Он сердился бы еще больше, но самый средний стоял перед ним такой худенький и серенький, что комендант пожалел его, похлопал опять по плечу и сказал:

Но ты духом не падай. Крой дальше. Со мною, брат, не пропадешь! Главное – это терпение.

И так как средний был терпеливым, и ему очень хотелось писать, как Пушкин, и он доверял коменданту и к тому же боялся, чтобы комендант не выселил его из поэтической квартиры, то он сочинил новое стихотворение, в котором уже все было, как у Пушкина: и содержание, и ритм, и рифма, и слова, и даже расставлены слова были в том же порядке.

Пошел он к коменданту и прочитал:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Вот это Пушкин! – закричал комендант. – Давай руку, дружище. Я же говорил тебе, что если будешь стараться, так напишешь, как Пушкин! Вот, и пожалуйста!

Он был весьма доволен, что навел у поэтов порядок.

Самый старший из поэтов вскоре написал «Евгения Онегина».

Самый средний написал «Медного всадника».

А самый младший сказал:

Я, конечно, мог бы написать «Полтаву», только не проще ли взять ее в библиотеке?

И он не написал ни «Полтавы», ни «Руслана и Людмилы», ни «Кавказского пленника». Он по-прежнему писал своими словами о своей и о нашей жизни, о которой ни Пушкин, ни Шекспир, как известно, не написали ничего.

И когда комендант выселил его с четвертого этажа, из поэтической квартиры, он принес к нам на первый этаж свою подушку и одеяло, футбольный мяч и автоматическую ручку, и целую тетрадку своих простых и неважных стихов.

Он и сейчас живет с нами.

И мы любим его стихи. Вся наша улица знает их наизусть.