|
Посвящаю Наталии Владимировне Зульфикаровой,
моей жене, Стеблю Жизни
...В раю шел снег, в аду была весна...
Шейх, Учитель, ты говоришь: «Когда стрела попадает в смертную птицу – она кричит от радости, а не от боли...» да...
Но где тот человек, что радостно приемлет ждет смерть?
И чья смертная последняя пенная тошнота икота дурь тьма истома равна любовной сладкой святой медовой судороге молнии совокупленья соединенья соитья?..
И где тот, что рад, покидая этот мир?
Где тот человече человек?..
И кто спросил спросит птицу ту?..
Но!
Но что ж ты? что ты поэт?
И ты мучительно болезно ищешь средь полного июльского лета янтарные ранние палые листья грядущей листобойной осени?
И ты приходишь ранним безлюдным утром на брег быстротекущей реки Сорбо, где ночью прошлой ты ликовал грешил пил вино первых виноградов «изабелл» ликовал плыл брел струился в тихостойной блаженной заводи и ночные рыбы скользили зыбко сладко сонно касались тебя и жарил рыбу в костре со тленными быстротекущими мимолетными ночными друзьями своими объятыми как и ты телесными нижними сластьми.
И ты приходишь на вчерашнее былое кострище и болезно дрожко мутно рыщешь в золе и ищешь тайную рдяную зернь горсть гроздь кисть горящих непотухших углей свежегранатовых живорубиновых и находишь и обжигаешь озаряешь животлеющими углями персты свои и душу свою.
И обожженные персты полощешь в утренней невинной дремной реке Сорбо.
И страждущую мучительную зябкую слезную душу лечишь сушишь на арчовых таджикских ветрах ветерках пряных как простыню забытую одинокую вымокшую в тропическом обломном рамитском внезапном ливне заповедном.
И воспоминаешь!
И рамитские шахристанские тяньшаньские сарматские вымирающие сосны сопутствуют тебе и охраняют и сторонятся и держатся поодаль пока (а потом они сойдутся, как и други прощальные, и будут немо провожать тебя по берегу...)
...В раю шел снег, в аду была весна... ааа... ааа...
Ай! айя!..
И здесь миллионы лет назад стояло море Тетис и от него остались реки, ракушки, сарматские сосны и чайки...
Тетис, Тетис, ты бездонно ушло, а чайки скоротечные остались и летают и только в очах их бездонная тысячелетняя печаль прощанья...
И там на берегу реки Сорбо лежала нагая перламутровая кость.
И я взял ее.
Гладкая ладная она в моих руках.
Чья она? Чья лежала в очистительных ликующих языкастых песках?
И пески объяли объели ее?
И волна облизала дотла ее?
И она кость неутешная веселая чья?..
Коровья, баранья, оленья, рыбья, человечья?..
Чья блаженная она?..
И только что в перстах моих была текла пылала рдяная огненная гранатовая скоротечная гроздь вчерашних углей, и вот уже нагая хладная кость в перстах моих...
И только что персты мои млады были извилисты беглы как змеи младые выходящие из приречных ивовых алычовых миндальных ореховых рощ рощ рощ, а стали персты тяжкие известковые болезные.
И только что персты мои были как змеи младые а стали как камни рухлые рыхлые дальные
И трудно мне носить каменные персты мои
Ай ай айя?.. Заратустра!.. Ахура-Мазда!.. Магупата Ахура-Мазда! Ангро-Манью! Сенмурв! Сенмурв! Шахиншах! Шахиншах! Бахрам-Гур Сасанид! Царь! Царь! Царь!..
Я вздрогнул! я услыхал! я увидал тебя!..
Но!
Кто ты? кто ты, ветхий старец на нынешнем брегу реки Сорбои-Миена?..
Чьи ты шепчешь забытые имена?..
И там на пне сарматской былой сосны сидел ветхий старец в ветхих веющих сасанидских туманах-штанах и луристанской шелковой лепетливой говорливой лиющейся рубахе.
И он сидел на пне и седые шелковые ветхие власы покрывали голову и плечи и сухое морщинистое как ходжентский изюм древлее тело его.
И он был вечный странник сын путник дервиш всех веков и всех дорог и всех тысячелетий и покровитель всех путников Святой Хызр-Ходжа.
И он сидел на пне вековой сарматской сосны и вспоминал прошедшие века свои, как пень вспоминает былую шумящую сосну над собой.
И он шептал:
- Ахура-Мазда! Свет!.. Ангро-Манью! Тьма!.. Добро и Зло!
И вы бьетесь вьетесь в извечной борьбе войне как собака и лань! как волк и конь! как луговой лунь и алмазный кроткий фазан! как змея и яйцо соловья! да!
И я устал от борьбы войны этой! и я устал от многих дорог и троп!
И у добра – одна дорога и она бурьяном терескеном непроходимо затянулась заросла
И у лжи у зла – тысячи лакомых податливых бесовых козьих троп и они светятся в ночи от многих ног...
А дорога Добра темна темна темна пустынна одна...
И у Ангела лебединых два крыла и один лик а у беса тысячи вороньих крыл и тысячи ликов...
И я устал от войны этой! и пришли уж уже последние времена! да!
И собака лакает терзает убитую лань
И волк изъедает кровопьет как блоха потную загнанную шею коня.
И луговой лунь окунает гибельный алчущий опустошительный клюв в алмазные осиянные неповинные перья ферганского струйчатого лучезарного фазана.
И змея пьет тянет в гнездах разграбленное певучее яйцо дрозда, иволги, райской длиннохвостой мухоловки, соловья.
И раб идет на раба
И рабы идут на пастыря царя пастуха
Да! пришли последние времена! и окрест одни бараньи слепые стада стада стада
И где убит пастырь пастух там волк пасет стадо...
А заблудшая овца становится волком... да...
Где где где последние времена?..
Уже пришли.
И тогда остановятся дороги моя?..
Уже стоят.
Ибо устал. И стал. И стали дороги моя.
О Магупата-Ахура-Мазда! О Сенмурв – птицесобака святая моя!
И куда улетела и куда бежала раздвоясь разлучась куда куда куда куда куда?..
Но!
Айя!.. Шахиншах!.. Бахрам-Гур Сасанид! царь царь царь свят свят свят!
Где хмельная пряная вольная веселая охота твоя?
Где гонкие охотничьи борзые пеннозубые зороастрийские авестийские псы твоя?
Где убойные верные погромные стрелы твоя?
Где пенные кони верблюды слоны кусачие гонные охотничьи сметливые твоя?
Где лани газели кабаны архары винторогие козлы-нахчиры твоя?
Где жены, которых ты на скаку на бегу на конях окроплял ярым скачущим семенем опалял уязвлял жалил как рьяная пьяная медовая пчела услаждал?
И ты дале скакал! и коня менял! и жену менял!
И под тобой скакала маялась приноравливалась метала жена! и под женой конь скакал! и жена была нага и конь был наг и конь косился и наливал малиновый бегучий тяжкий ствол и чуял чуял на бегу на скаку и ревновал и ствол малиновый тучный о бегущие кусты сребристого лоха, боярышника, туранги-тополя, когтистого алчного хищного шиповника избивал и втуне
втуне извергал дымил страдал изливал.
И жена сходила блаженная с царского несметного разъяренного ствола и сходила с коня
И царь Бахрам-Гур Сасанид брал иного коня и иную жену и их нагих мчал мучил мчал мчал мчал метал
И в одну охоту он десять нагих коней и десять нагих жен менял.
И метал пылил как фан-ягнобский вешний водопад
И был ал как осенний спелый шиповник-кровавник и был ал яр млад как малиновый необъятный гонный тучный ствол коня коня коня!
Ай млад царь! ай ал царь! где охота малиновая вольная твоя?..
И она горит как рдяная гроздь углей?
Иль и ее зола тленье взяла?
Нет! нет! нет! вот она!
И в колчане у царя было десять бешеных спелых стрел и девять стрел он пустил и девять газелей ланей убил остановил.
И пошла потянулась десятая стрела.
И шла тянулась десятая стрела
И десятую лань газель нашла
И десятая жена блаженная удоволенная укрощенная залитая жемчужным царским необъятным семенем изшла и сошла с десятого коня.
И десятый конь ревнивый тяжкий ствол малиновый избил истратил исхлестал изрезал укротил укоротил в цветущих снежных приречных алычах.
И стал. И конь-скопец стал.
Конь! Ты забрызгал живыми малинами смертными дивную первую снежную алычовую рощицу.
И куст алычи стал гранатовым. Куст-кровавник...
Конь, ты истек как опрокинутый кувшин-кумган с гранатовым соком.
Конь, ты стал.
И стала охота Бахрам-Гура Святого Шахиншаха Царя!.. Айя!..
Десять убойных нагих стрел!
Десять гонных распластанных раскидистых псов.
Десять убитых нагих ланей!
Десять нагих выхолощенных скопцов коней жеребцов!
Десять нагих блаженных медово уязвленных удоволенных жен!
Один Бахрам-Гур Сасанид!
Один Шахиншах!
Один царь!
Айя!..
Одна охота!..
А таких охот много было у Царя!..
Ай парфянская загробная дальная всевечная бессмертная стрела летит впадает разбивает насмерть вдребезги фарфоровый глаз око летящего парящего над водопадом пехлевийского винторогого небесного нахчира козла! Ай! Айя!..
И!..
И!..
В раю шел снег, в аду была весна... Когда?..
Иль пришли последние времена?..
Тогда пришли Последние Времена.
Царь Хосров! Арташир! Хозрой! Шапур! Варахран! Бахрам Чубин! царь Ашшурбанипал! царь Дарий! царица Хатшепсут!.. айя!..
Но!..
И там на фан-рамитском раннем брегу реки Сорбо лежала неповинная бедная перламутровая кость.
И я взял ее.
И она кость неутешная веселая нескорбная чья? Коровья? овечья? оленья? рыбья? человечья? чья чья чья блаженная она?
Царь Бахрам-Гур Сасанид, она твоя?
И тут у реки Сорбо шла реяла ревела летела охота твоя?
Конь Бахрам-Гура Сасанида! она твоя?
Пес Бахрама Сасанида! она твоя?
Лань Бахрама, она твоя?
Жена Бахрама, она твоя?
Чья?.. Чья?.. чья?..
Голой кости и собака кочевая гладная прибрежная не гложет а бежит.
Уже только человек держит в руках кость эту.
Уже только человек воспоминает как мясо как плоть персть согревала одевала кость эту.
И я гляжу на кость.
Уже от той охоты и кости не осталось в мире этом.
Уже земля съела кости их.
Кости царя коня пса жены... кости жертв равны костям убийц.
Уже пятнадцать веков прошло пронеслось после охоты той.
О бедный скоротечный человек и ты держишь в руках кость на кою обречен в свой срок а необъятно вспоминаешь и отходит отбегает от тебя смерть и тлен как кочевая прибрежная пугливая напрасная собака от нагой кости...
Но!..
Но чего на утреннем живом брегу реки Сорбо, на краю истории, на краю человечества, средь Последних Времен средь затаившихся водородных и атомных чумных бесовых плеяд солнц звезд бомб вспоминаешь ты ту охоту?
Скоро!
Но!
Никто никогда не умирает один – с каждым умирающим человеком каждый раз умирают все люди.
Все.
Люди.
Умирают.
Да.
И на пне сарматской тысячелетней сосны сидит святой покровитель путников шейх Хызр-Ходжа в зеленых византийских веющих прохладных изумрудных луговых альпийских шелках шелках шелках
Шелка веют веют веют
Шейх шелков шепчет
Шейх в шелках изумрудных шепчет шепчет шепчет лелеет
Шейх из шелков луговых свежих шепчет шепчет шепчет шепчет
И я помню ту охоту
И я помню того Бахрам-Гура царя и десять коней хафаджийских караширских жеребцов и десять персепольских неистовых псов (они издыхали истекали исходили до смерти тратились обнажались до скелета до костей гонной кровавой кровяной рудой пеною слюной) и десять газелей и десять стрел и десять бешенотелых жен
И я был молод млад тогда
И были млады мои изумрудные византийские витийственные фаюмские румские шелка.
Но пришли Последние времена.
И все спуталось в голове древлей моей и там в голове в памяти моей летят десять стрел и впадают в лона нагих жен и там волкозубые волконогие кони грызут податливых газелей и там царь Бахрам-Гур Сасанид алчет емлет нагого коня и там тьма и там Ангро-Манью демон Зла как сова неясыть верещит в малиновых кровавых когтистых, как лапы орла, шиповниках арчах алычах чинарах карагачах... Айя!..
И пришли Последние Времена и помутилась побилась чистодонная родниковая моя голова глава и побились порушились мои целомудренные нетронутые девственные шелка шелка...
Но тогда!
Но я был млад ал тогда!
И та охота была молода!
Молодость – быстротекущее время
Старость – мимотекущее время
Вечность – всетекущее время, но вечности нет без смерти, а пришли Последние времена а пришла смерть моя...
Ардвисура Анахита возьми меня!
Ай! в арчовой алычовой гранатовой яблоневой вишневой вешней бархатистой парчовой роще пчела собирает мед, змея собирает яд, а я собираю нагую кость и воспоминаю Первые Времена
И я был млад млад яр ал все пятнадцать веков и тело молодое крутое служило мне на всех дорогах моих и только ступни мои от многих дорог моих были ветхи и роговатая желвь болозень мозоль покрывала ступни мои, но я прятал хранил ступни мои от людей, чтобы не узнали лет моих.
Долго журавль летает а мозолей не натирает.
А я был вечный странник журавль земли земной а я был вечный пеший журавль и тело мое было младо а мозольчатые ступни прятал таил я от людей, как дерево таит кольца лет своих в стволе своем, чтобы не узнали меня, святого вечного Хызра-Ходжу.
Ибо печальна встреча тленного быстротечного человека и Вечного Странника, как взгляд на древний могильный камень Бисутуна иль Таки-Бастана.
Но вот пришли Последние Времена и тут я стал нежданно буйно смертно страшно гибло дряхлеть стареть мелеть костенеть и стала дряхлеть черстветь вечномладая кочевая персть плоть моя.
И наступила явилась кость моя.
И все тело мое покрылось мокрыми водяными сукровичными кровяными мозолями.
И все тело мое стало как моя тайная ступня
И пришли Последние Времена и стала гореть тлеть как солончак страждущая плоть моя
И даже от ветра страждет болит чуткое болезное тело мое, кожа древних ломких тибетских пергаментов моя...
И скоро скоро скоро смерть моя...
И стали тлеть гореть мои младые веющие девственные изумрудные волны шелка и на них нашла шелковая жемчужная ройная рвотная моль тля
Аллах охрани меня!..
...Святой текучий Хызр но когда ты явился в мир - еще не было ни Пророка ни Вестника ни Аллаха... Ни звездной Книги Бытия Его!
...Поэт! мы пили наше вино еще до появленья виноградной лозы на земле... да...
Но вот пришли Последние Времена...
Поэт, и прошлой ночью, когда ты с друзьями сподвижниками жег и ставил костер на ночном брегу реки Сорбо и жарил хлеб, рыбу, осетинский сыр и пил вино первых «изабелл», и я Хызр-Ходжа сидел неподалеку от костра на пне сарматской сосны и глядел на вас и там была семья.
Матерь Анастасия. Отец Иоанн-Иван. Сын отрок Кирилл-Иоанн. Дщерь отроковица Ненила-Малина-Русь.
И они были язычники безбожники и поклонялись не Богу, а вину, которое иссякало, костру, который угасал, ночной реке, которая усыхала, небесной звезде, что готовилась рассыпаться, упасть...
И они поклонялись не вечному Богу, а тленному животу телу своему.
И они были пианы на брегу.
И отец Иоанн-Иван сквернословил и пил без меры вино первых терпких мятныхвиноградов «изабелл» а потом пошел пианый в заводь реки Сорбо и богохульствовал и сказал: «Я пойду по волнам немокренно как Христос», но вера его неглубока была, река глубже веры его была и он поник остался навек в волнах глубях реки.
И пианый отрок Кирилл-Иоанн пиано сонно наго являлся матери своей Анастасии и преступал и домогался ея и хотел познать лоно ее из которого явился, но она отстранила его.
Тогда один из мужей по имени Иосиф-бес взял от костра горящую головню и сказал блудному отроку: «Ты пил много вина, теперь съешь горячего хлеба и не восхочешь матери своей, которая вскормила тебя. И не восхочешь вернуться вспять в лоно ее».
И Кирилл-Иоанн взял огнистую головню как огненный хлеб в слепые пьяные уста свои и забыл отошел от матери своей.
И матерь Анастасия возопила пиано на бреге ночном:
– Моя дщерь возлюбленная Ненила-Малина отроковица! Моя дщерь дева нетронутая девственница тайная! и зачем ей девственность ее когда грядет Последняя Война? когда пришли Последние Времена?..
Дочь моя! пойди с мужами со всеми в прибрежные туранги ивы травы алычи камыши и там отведай великую сладость сласть телесную соитья содроганья бытия!
Жизнь женщины – это много ночей и много мужей, а у тебя будет много мужей, а ночь одна, ибо пришли Последние Времена...
И девственница отроковица Ненила-Малина бежала от костра, но пианые мужи бежали за ней вслед и на бегу раздевали снимали сдирали с нея веющие одежды ея и она стала нага и она была телом бела бела бела как чайка моря Тетис и ягодицы ея нагие нетронутые были как чайки белые и пианые мужи поссорились из-за девственности ее, но потом отдали Иосифу-бесу девственность ее и он был первым мужем ее, а потом другие поочередно настигали и совлекали в хладный ночной прибрежный нежный перламутровый предательский песок, а потом усладившись насытившись оставили ее и вернулись к костру, где была мать ее.
И было десять мужей.
И одна дева.
И одна жена.
И одна девственность ея.
Царь Бахрам-Гур!
А у тебя было десять жен.
И десять коней.
И десять стрел.
И десять ланей.
Но пришли Последние Времена.
И пришла иная охота. И пришли иные охоты. Да!..
Тогда Ненила-Малина вошла в реку, которая взяла пианого отца ее, и омылась.
И когда плыла, шептала: «Я рыба».
А потом вышла на берег и пошла к снежной горе Фан-Рамит и влезла на вершину горы, где в вечноснежных колыбелях лежали снежные барсы.
И когда взошла, увидела вдали костер, где пианые мужи были и мать Анастасия ее.
И когда взошла на вершину горы Фан-Рамит и увидела внизу костер и пианых язычников разгульных мужей и мать свою, не захотела возвращаться к ним, на землю их.
И когда взошла на гору, вспомнила, как настигали ее и девье лоно ее расхитили как кудрявое гнездо малиновки пианые мужи веселые темные бесы первые и последние и называли ее чайкой за ее белое нагое раздольное непочатое яблоневое тело ее, за белые ягодицы бегущие ее.
И вспомнила и сказала: «Я чайка. Я птица».
И вспомнила, что была чайкой моря Тетис.
И как птица с горы бросилась снялась в небеса ступила сошла пошла в небесах над горами Фан-Рамит, потому что пошел Большой Хрустальный Ветр-Корабль с Хиссарских чародейных хребтов блаженных и Ветр вспомнил Ненилу чайку свою и он не дал Нениле-Малине пасть а легко закрутил ее взял и понес над горами Фан-Рамит и орлы могильники сторонились ее, хотя нарушала владенья их.
...Да!..
В раю шел снег в аду была весна... да...
В раю был ад в аду был рай...
Айя! ай! пришли Последние Времена...
Где рай? где ад? где земля? где небеса?
И Ненила-Малина шла в небесах и поэт шел за Ней.
И пришел на Русь.
И видел – в русском поле в суздальском ополье Бес ворон ел кость Руси
Гляди – голой кости и пес не гложет
Гляди – от голой кости и ворон вран декабрьский адов в поле снежном лютом отлетал не брал
Бес! Оставь кость... И что тебе она, егда она бедна гола?
Что тебе кость егда плоть изшла?
Что тебе кость егда ты победил сатана?
Но бес ел кость, чтобы не осталось и кости сего малого следа...
Но бес ел кость и трупный вялый змеиный язык его летал лизал и кость точил сокрушал дотла
Айда!..
А Ангро-Манью ветхий слезный а древний демон Зла дэв печальных зороастрийцев являлся на горе Фан-Рамит, где лежал вечный снег, а в снегу, как в колыбели, лежали снежные барсы ирбисы, и превращался в огненного пламенного Иблиса Шайтана грядущих близких мусульман!
Айя! Шайдилла! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллаху Акбар!
Аллах велик а человек нищ лжив мал!
Ля Илляха иль Аллаху Мухаммад Ра-суль Улла!..
И новорожденный Иблис шел в нетронутых вечных альпийских снегах и от него шел огонь и снега таяли под когтистыми ногами лапами его и таяли сокровенные небесные колыбели лежанки и снежные барсы тонули текли смирялись в огненной снежной воде реке и тонули слепыши молочные барсы щенки и это были первые жертвы Иблиса...
И там на горе Фан-Рамит росла одинокая тяньшаньская цаган-монгольская ель...
И она видела...
И ель всю ночь крича, кляня, чудя, противясь – в сову чудовищную к утру обратилась... да...
В раю шел снег в аду была весна... айя...
Ай Бахрам-Гур Сасанид ай Шахиншах царь царей Бяхрам-Чубин Святый а где кость твоя? иль в огне Иблиса Шайтана изшла? а где охота твоя? иль забы-ась навека? Иль летит лишь та ель-сова?..
Нет!
Вот летит десять убойных нагих тесных душных долгих стрел!
Вот летит стая смертных стрел!..
И где их гнезда?..
А их гнезда – лань, кабан, пес, конь, козел... и человек!..
Вот бежит на бегу издыхая извергая изникая истекая кровяной рудой десять раскидистых бесконечных распластанных от горы до горы волчьих гонных гневных псов псов псов!
И они обгоняют обходят стрелы что летят визжат отстают над ними... да!..
Вот летит по горам по ущельям фан-ягнобским фан-рамитским десять нагих хафаджийских ахалтекинских стрелоподобных выхолощенных обреченных коней скопцов жеребцов
И они пенно слепо блудно шало хмельно обходят обгоняют ланей газелей бухарских дымчатых оленей и зеленых мшистых мутных вздыбленных архаров козлов кабанов и не могут остановить гонкие безумные обреченные ноги свои и уходят с обрывов в ледовые волны хребты реки Сорбо но и в ледовых волнах бегут мчатся мятутся ноги их
И!.. Ий!.. Смерть-река кипящая берет топит ноги
Но река Сорбо уходит под землю в недра Фан-Ягноб горы и только чрез полфарсанга наскальными гибельными водопадами выходит из горы Фан-Рамит и уходят кони под землю в пенной реке но их морды блаженные пенные и пена их ликов боле пены бешеной реки... Ииииии...
И пена их морд ртов превышает пену реки...
И рыбы ручьевые хрустальные крапчатые форели входя в водопадах реки Сорбо под гору Фан-Ягноб не выходят в водопадах горы Фан-Рамит, а теряются блуждают слепнут под землей, под долгой долгой долгой горой, а кони святые охотничьи кони охоты Бахрам-Гура царя царей выходят невинные нетронутые пройдя минуя подземные глухие водяные пути и свято плещутся в водопадах волнопадах выходящих из горы Фан-Рамит!..
Ибо пена их царских ртов морд святых превосходит пену Сорбо реки, ибо пена их жизни превосходит пену подземной реки смерти... да!.. Айя!..
Царь Бахрам-Гур Сасанид! святы бессмертны стрелы псы кони жены охоты твои!... Йездигирт! Йирт!.. Йи!..
Вот скачут мечут на нагих шелковых конях четвероногих постелях десять нагих блаженных блудных медово уязвленных удоволенных царем жен жен жен!..
Царь побереги пощади свои несметные семена царя свои зерна свои жемчужные избыточные урожаи!..
Царь зачем златые семена златые монеты динарии рабам неистово даришь расточаешь разбрасываешь швыряешь?
Царь как горная река неистовствуешь?
Царь гуляешь?
Царь умираешь?
Царь в раба претворяешься?
Нет!..
Не щадит!..
Не бережет!..
И тонут жены кони лани стрелы псы шиповники ущелья реки горы в половодье царских урожаев!
Царь! пусть жены рабыни разъятые раскрытые распахнутые до медового алмазного пупка скачущие ярые царей царевичей цариц рождают!
Пусть будет народ царей коней а не народ рабов баранов! Айя!
Царь Бахрам-Гур Сасанид! Царь царей! Летит твоя охота по этим путям и тем, по аду и по раю!
И пыль загробных адовых путей в небесах пыль звездная августовская звездопадная пыль млечных охотничьих путей гуляет оседает опускается на бренную землю и на бренные скоротечные очи наши...
Царь, гуляешь? Царь, сыплешь палыми звезд’ами?
Царь! Пыль от тех земных пьяных царских охот поднялась восстала навеки в небеса и стала Млечным Путем...
Да!..
Айя!.. И в ночах вечная она жалит скоротечную душу, жалит скоротечную жизнь, жалит скоротечные очи поэта!.. очи моя!..
Йа!..
...Но!
Но царь ты устал.
И сошел с коня
Бахрам-Гур Сасанид Шахиншах, ты устал от охот, от псов, от коней, от жен, от газелей, от стрел устал устал устал
И сошел с коня
И в ущелье Рамит-Ситора-Звезда стала охота твоя и там у реки зеркальной насквозь хрустальной до самого дна реки Сиемы постелили на песчаных жемчужных отмелях византийские фригийские лесбийские ковры и румские лебединые родосские круглые подушки с запахом корицы и мяты и шелковые китайские одеяла твои и ты возлег на одеяла и спал и цветущие кусты древовидной дикой жимолости и кудрявой снежной алычи тихо осыпали невинные кроткие цветы на спящее младое крутое тело твое и на лицо огненное двадцатилетнее твое на лицо царя
И древовидная жимолость и скоротечная скоромлечная алыча кротко неслышно нежно роняли сыпали лепестки ласковые на тебя
И ты спал у реки вешней два дня и был наг наг ибо после потных охот не было сил у тебя накрыться шелковыми одеялами и огонь младого хмельного яблоневого тела шел от тебя и согревал тебя и мешал не давал опасной прохладе реки остудить тебя...
И была тишина над сном царя и даже орел-ягнятник бородач над царем не летал не бродил в небесах а сон царя оберегал сидя у спящих ног царя и смирив необузданные необъятные когти кривые извилистые погромные своя...
Но!
Но в ярых румских рубиновых лакомых пуховых несметных спелых персиковых одеялах волнах лежали томились вились жадно дыша две жены близ царя.
И одна была Азада.
И она была телом медная.
А вторая была Дилором.
И она была телом золотая.
И они были родные сестры.
А их отец был ярый древний лучник палач воин Науфаль-Халиль-Султан-Зульфикар. И он любил войны!, ибо в войнах многих жен добывал окроплял седлал.
И он говорил: «От войн сладкие медовые густые дщери и сыны родятся, ибо испуганное невольное семя бежит как загнанный обреченный зверь и оттого сладит и восходит сильней.
Царь, от войн имперья-зверь сильней!..
Царь, там жизнь бьет, как родник, где рядом смерть-ледник...»
И дарил царю для неизведанных утех-охот крутых разноязычных разнотелых дочерей!..
И Азада имела много имен и царь звал ее Азада-Стрела, потому что была быстра и певуча и стройна и люта и страшна как монгольская тайная заспинная засадная хищная бессонная стрела...
И царь ее звал Азада-Рысь, потому что рысьи степные шалые беглые волчьих изумрудов глаза были у нее а ноги спелые сахарные ненасытные буйные бурные безумные вкрадчивые медновласые неслышно ступали у нее...
И царь звал ее Азада-Гюрза, Азада-Агама, Азада-Оса, потому что была гибка извилиста безумна в ночных и дневных соитьях как гималайская агама-змея, как хлесткая молниевидная переспелая скорпионова змея-гюрза...
И она была тягуча текуча как прутья ивы у ручья
И она была неверна как вешний новорожденный кудрявый мутный бегущий с гор ручей, что капризно своенравно меняет русла и лона свои.
И она меняла ложа и постели и одеяла древних царей-владык, но тут на ложе Бахрам-Гура на младых одеялах и яростных звериных гонных бессонных постелях его остановилось и застряло осиное змеиное ивовое рысье тело ее и стреловидная жизнь ее полегла в одеялах царя.
И она была текла билась вилась скользила виляла витала металась в соитьях с царем как капризный неверный ручей и царь не мог насытиться ей и укротить ее и забыть ее.
И возил ее в одеялах в кочевых сладких постелях своих.
И она как змея жалила как оса кусала жгла как рысь грызла тело царя и он был весь как медведь иль человек застрявший в разъяренном распаленном разворошенном пчельнике но не мог бежать и забыть меды ее.
Ибо в постелях в волнах одеял с ним была летящая щекочущая стрела, и грызущая рысь, и жалящая змея, и обжигающая оса и неверный хладный ручей нес в измятых неистовых избитых одеялах его воды бешеныя своя.
И Азада-Агама свистела, как суслик-тарбаган, как стрела, и визжала как рысь и мучила мяла лизала ломала душила давила доила царя, как в давильнях давят виноград, и вино соитья вязко шло и царя насмерть всласть дурманило туманило брало... О!..
И с Азадой царь воспоминал, как был агамой, как был гюрзой, как был рысью, как был осой...
И царь любил ее как змея любит яд! да! Айя!
Яйя!.. яй!..
И Бахрам-Гур Сасанид Шахиншах Царь Династии Сасанидов любил и алкал Азаду-Ад и не мог оставить ее...
А вторая жена в ночных одеялах постелях забвенных блаженных была Дилором-Чанги.
И царь звал ее Дилором-Лань! Дилором-Газель! ибо у нее были слезные полноводные очи лани что плещутся переливаются чрез тесные веки, но никак не расплещутся а сохраняются печально печально печально и у нее были печальные очи лани которую извечно стрела нагоняет нагоняет нагоняет настигает... Вот она!..
И у нее были дымчатые лазурные очи древлих согдианок иль моавитянок.
И царь звал ее Дилором-Камыш! Дилором-Бамбук! ибо была бела и чиста и пряма как младой певучий сквозной шелковый девственный бамбук иль камыш в устьях Герируда иль Джайхуна
И она была тихая медленная густоногая солнцеволосая согдианка с лазоревыми сонными извечно дремными загробными запредельными очами кладезями (куда глядят? кого хотят? кому, бездонные, сияют? обещают?).
И у нее была головка как у змеи малая точеная маковая бредовая а каждая грудь сахарная тучная снежная с малиновой персиковой косточкой-зерном-еоском была боле головы ее и царь брал нежно млечно её грудиеев руки в грубые охотничьи ладони в персты неистовые длинные жадные мускулистые медвежьи каменные свои и не хватало ему перстов и рук и его руки и ладони и персты тяжко гибло уставали дрожали от этих избыточных целомудренных живых девьих нетронутых урожаев...
И не мог он обнять объять охватить груди плоды дыни тыквы хивинские неохватные сии... Йии… иии...
Айя!..
Царь и ты два дня бездонно колодезно беспробудно беспутно спал спал спал... И не алкал во снах...
Но!..
Царь! и ты пробуждался младой ярый напоённый чрез два дня дня дня и за то время кусты древовидной жимолости и жемчужной кудрявой алычи осыпали лепестки палые на тебя на одеяла твои на жен бессонных готовых твоих.
И сонная охота твоя была свято погребена под палыми цветами лепестками.
О умереть заснуть бы навека под палыми тихими неслышными ласковыми цветами лепестками!..
О постели мои погребены забыты заметены под палыми жемчужными цветами! айя!..
Но где жены мои?
Азада-Агама! Азада-Рысь! Азада-Стрела! Азада-Оса!..
Потешь меня в утренних лепестковых незамутненных чистых как волны реки Сиёмы одеялах одеялах одеялах!..
Ийя-я!.. Помоги мне Ахура-Мазда! укрепи утренний ствол камень мой! отойди от меня Ангро-Манью!
И царь Бахрам-Гур Сасанид вставал в одеялах и брал бухарскую тяжкую камчу-плеть с золотым визгливым серповидным наконечником и хлестал резал вызывал ярил Азаду-Агаму в ранних одеялах.
И она ползла к нему как рысь как гюрза как гималайская агама.
И царь шептал ронял пенные слова как жимолость и алыча неслышно лепестки роняла:
– Да!.. Жена должна ходить ползать на четырех руках ногах лапах как рысь бессловесная иль снежный стелющийся барс!
И только такая дикая жена лакома! Ибо жена ближе к земле, а муж – к небесам!
И так будет в веках!
А когда жена встанет восстанет – тогда муж сгинет зачахнет!..
Да!.. Жена великий колодезь бездонный тайный! жена – древляя тайна! и она должна таиться за стенами, за глухими паранджами, чадрами, слепыми платками, кибитками, мужами! и не иссякнуть запечатанному колодезю и не обнажиться тайне, как зародышу в утробе согревающей питающей! и жена – ловушка яма охотничья – и в нее каждый муж охотник зверь тайно сладко обрывается проваливается утопает!
Блажен колодезь!
Блаженна жена-рысь грядущая ползущая раба пред мужем повелителем на четырех покорных льстивых лапах!
Блаженна жена тайна ловушка охотничья крутая безысходная западня святая мужей яма яма яма...
И царь шептал опуская роняя жгучую судорожную огненную как горящий кизяк камчу на нагое ползущее уготованное разъяренное прекрасное тело Азады-Агамы:
– И после первого соитья жена должна навсегда отходить от мужа с замесом со плодом во чреве яростно зачатым! айя!
И у жены есть одна ночь – ночь святой завязи! ночь святого крутого зачатья!
И нет других ночей у жены! А у мужа много жен и много ночей зачатья!
Но!
Азада-Агама что так долго вьешься визжишь ползешь ублажаешь томишь тратишь ты меня в моих царских одеялах?
И столько жен и одеял сменил я, а тебя не изгоняю...
И царь шептал сокрушенно в шелковых волнах
одеялах:
– Жена должна любить! рождать! и хоронить! И Бога блюсти!..
И нет иных путей у жены!
А иные пути грешны и в ад ведут раздольные гулливые они!..
Азада-Рысь Азада-Стрела Азада-Агама и что в тебе плод не завязывается не сотворяется не совершается?
И что ты только любишь соитье а царя мне не рождаещь?
...И царь страдал и бросал напрасную огненную камчу в бескрайние бесплодные одеяла и она шипела остывала в одеялах как горящая ветвь головня шипящая ореховая ввергнутая брошенная в ледяную горную реку реку реку.
И царь отходил остывал как камча как ветвь огненная палящая как звезда падающая в ледяной реке
И тоскливо стало царю от Азады-Агамы и терпкого неурожайного ненасытного тела нагого ее.
И тогда глядел он на Дилором-Лань! на Дилором-Газель! Дилором-Бамбук! Дилором-Камыш возлюбленную свою!
О Ахура-Мазда! о бог Зардушт зороастрийский мой! ой!
И глядя взирая на Дилором-Камыш царь ярился распалялся!..
Кассандра! Уссандра! айя!.. Ксеркс! Артаксеркс!.. Дуккан-Дауд!.. Цари, помогите мне!..
И раздевая донага груди лона лядвии Дилором-Бамбук он наливался рушился на нея упадал как волк со скал шахристанских на лань...
- Хатшепсут! Дадидри Ассирийский, помоги мне! иль с древлих пирамид Хеопса разбей развей меня об эфиопские зубчатые зубастые глыбы камни валуны...
О Ватофрадат-царь!.. Вахубарз-Парс-царь!.. Артахшатр-царь! Помогите мне! Поднимите с земли мое древо цветущее палое, мой ствол!.. О...
И обнимая обвивая раздетые губы груди лядвии Дилором-Лани и припадая прилегая прилепляясь к лону ее – он враз вмиг хладел опадал стволом и утрачивал ярость крепость фаллоса-ствола.
- О Ахура-Мазда! о бог Зардушт! и что любовь немощна! и как вода ствол мой стал, когда я возлег на нагую мою Дилором-Лань?..
О царь Вахубарз-Парс! Помоги мне!.. Кто, кто рубит валит цветущее вешнее древо довременным варварским топором саранчовых наползающих набегающих степных звериных эфталитов племен?
И что похоть необъятна бесконечна и ствол мой как камень, когда Азады-Стрелы касаюсь?..
О!
О Дилором-Газель дева была и девственность единственная защита ограда стена ее была...
О гонный царь Бахрам пробивался продирался пробирался чрез любые заросли чрез любые лона гнезда пядвии а здесь сокрушался и не мог пройти чрез девственность Дилором-Лани.
И во всех женах и девах были гнезда ему и стволу алчущему его а здесь не было.
И тогда царь Бахрам-Гур Шахиншах всех миров и всех охот и всех человеков и всех жен брал в губы в зубы свои губы и зубы и груди и соски персиковые Дилором-Лани а телом соплетался и метал в лоно Азады-Агамы и кричал стенал:
- Дилором-Лань ты родишь мне царя, потому что я беру обвиваю как дикий виноград тебя я мечу в тебя семян водопад я сокрушаю девственность стену твою я лечу рвусь мчусь
чрез мраморные первозданные нетронутые лядвии твоя твоя твоя...
Дилером, где девья кровь твоя?.. Айя!..
Где зерна гранатовые что радостно текут по алчущим разбуженным ногам?..
Но она шептала ему:
– Нет царь! Ты не расколол не разбудил не открыл гранат!
И не текут рубиновые зерна по моим беломраморным живомраморным ногам.
Я не рожу тебе царя! и невредима и не шатнулась не пала стена девственность моя! и ты терзаешь мучишь меня а мечешь семена в лоно неурожайное Азады-Рыси старшей сестры моей родной!..
Сестра моя Азада-Агама! я люблю тебя, но боле я люблю царя!..
Но!..
Царь я не рожу тебе царя.
Царь не для тебя девственность моя.
Не суждена тебе девья плева пелена моя...
И ты святой изумрудный Паук, что ловит пеленает изумрудных блаженных мух в иных паутинах сетях пеленах!..
И я муха не твоя...
Но!..
Царь я люблю тебя.
И Бахрам-Гур, царь Имперьи тосковал.
И брошенный Трон Златой Имперьи необъятных Сасанидов воспоминал.
И тут!
И тут на третий день на ущелье Рамит-Ситора-Звезда пошли вешние вольные неохватные лепетливые говорливые ветры ветерки с хребтов Коктау и с озера Каракуль-Катта.
О ветры Коктау!
И они принесли понесли нанесли на ущелье святых перелетных вешних птиц золотистых и серебристых и изумрудных щурков и царских пятнистых удодов и арчовых дубоносов.
И тут на ущелье Рамит-Ситора-Звезда пошли потянули вешние необъятные сладимые ветры с хребтов Каратау и они принесли белобрюхих и черных стрижей и сизых и белоспинных скалистых диких голубей и райских длиннохвостых мухоловок и пеночек и певчих славок и синих лазоревых каменных дроздов...
И тут на ущелье Рамит-Ситора-Звезда пошли хладноснежные ветры с хребтов Чалтау и Хирманджоу и Хазратишох и они принесли хохлатую чернеть и свиязь и чирка и лебедя-кликуна и индийскую камышовку и лесного конька и садовую овсянку и сыр-дарьинского ремеза и тяньшаньского крапивника и скалистого поползня и краснокрылого стенолаза...
И хладный великий Ветр с Заалайского Алатау принес снежного грифа и черного грифа и болотного луня и скопу и орла-бородача и орла-ягнятника и орла-могильника.
И хладный Ветр Заалайского Алатау принес высокородного высокогорного орла-могильника и он встал над ущельем Рамит-Ситора-Звезда и чуял и ждал средь райского несметного многостайного птичьего летучего неоглядного певучего родящего стада.
Чует муха, где струп, чует ворон, где труп... да!..
Но неоглядные певучие трескучие стаи веяли средь цветущих алычей миндалей шиповников жимолости урюков груш яблонь и осыпали лепестки летучие необъятные белопенными ливнями дождями.
И лепестковые ливни витали летали и ущелье Рамит-Ситора-Звезда заносили погребали заметали
И стаи вешних птиц летали над коврами одеялами3 постелями Бахрам-Гура Сасанида и над Азадой-Рысью и Дилором-Ланыо летали витали пели дышали уповали.
И метели блаженных веющих лепестков летали витали
Но хладный заалайский орел-могильник стоял ждал над ущельем.
…Царь Бахрам-Гур Сасанид! гляди уж над тобой над младой ярой жизнью твоей уж несметный необъятный высокородный орел-могильник стоит!
Царь! но текут твои блаженные волны шелковые одеяла псы кони стрелы охоты жены твои!.. Йездигирт!
Йирт!..
Но!
Но прокисает вянет горчит в торсуках-кувшинах и кумыс монгольских младых скуластых волконогих донебесных роскошных кобылиц!..
Но!
Царь!
Ты!
В одеялах необузданно неоглядно дремно свято алчно хищно лежишь!..
Гляди, царь, в волнах одеял не утони!
Но! Но! Но!.. Йо!..
Но!
Весной даже хрупкая летучая лазоревая стрекозка мечтает грезит об ослином фаллосе стволе! йе!
И царь нагой в одеялах лежит и Азада-Агама и Дилором вьются у тела его.
И у дутара две струны и они звенят поют когда меж ними ходит бродит кочует палец перст бегучий певца!
Азада-Рысь и Дилором-Газель две родные сестры – две струны дутара а меж ними как перст, ходит ищет рыщет свищет царь, и они звенят...
Царь! Гляди по телу твоему ползут роятся роются скитаются вешние ярые мухи и пчелы и муравьи
Царь! Гляди – над телом твоим летают райские мухоловки и индийские камышовки и павлиньи удоды и хотят собрать пчел и мух и муравьев с тела твоего, но Азада-Гюрза не дает им и гонит отстраняет отметает их.
И Азада-Агама не дает птицам а гладит мнет тело Царя и сметает свергает с него муравьев и мух и пчел.
И от нее от перстов змеиных ее идет телесное ласкание сияние забвенье на царя и царь блаженно засыпает замирает.
И тогда Азада берет рыжего ражего ярого буйноногого муравья, и приставляет к сонному фаллосу стволу Бахрама и царь просыпаясь от блаженной муки сонно гонно терпко кличет Азаду-Рысь и окропляет ублажает ея разъяренным вечноужаленным стволом-фаллосом, а потом отходит отползает, как осенняя квелая заснеженная пчела муха, смиряется, но Азада-Гюрза нового муравья на него напускает.
Царь, неисчислимы сладимы муравьи земли!
Иль не знаешь?
Царь Бахрам-Гур Сасанид! Шахиншах! иль не знаешь что на всех дорогах тропах твоей Империи уже уж готовятся ярятся враги Империи массагеты, турки, китайцы, индусы, арабы?
…Я царь! Я Шахиншах-Чубин Имперьи Сасанидов неоглядной!
Я знаю!
Но!
Но пусть снимут со всех границ моей Имперьи со всех дорог и тайных троп пусть снимут кровавые бессонные мои заставы!
Пусть на всех дорогах тропах расстелют праздничные обильные застолья-дастарханы!
И не поперек дорог краткие застолья пусть готовят а вдоль дорог долгие дастарханы!
Пусть там певцы и ивовые плясуньи пляшут и играют и пришельцам уступают услаждая!
Пусть режут каракулевых первобарашков!
Пусть вина мидийские пехлевийские парфянские селевкидские хузистанские отворяют разливают щедро бредово вкушают пьяными перстами проливают...
Пусть пекут в златых танурах-печах златые кунжутные лепешки пышущие самаркандские и самбусы бухарские!
Пусть дороги засыпают ранними розами астрабадскими...
Пусть и други и враги вешние дни скоротечные возлюбят провожают празднуют!
Разве весной враги бывают?
Разве весной кровь человеков проливают? (продолжение - далее) Продолжение
© Сopyright: Тимур Зульфикаров, 2014
|
