Гурин сидел в кухне и был задумчив. Десертом ему служила крепкая сигаретка. Чай прихлебывал по рецепту «черный хан» – с солью и мятой. На лбу появилась испарина. Жареная на постном масле картошка с соленым огурчиком пришлась ему по вкусу. Послевкусие бродило по горлу волнами, выдавливало слюну, и он с наслаждением запивал горячим. Давно понял: важно не что приготовлено, а кто готовил. От правильной доброй руки и хлеб не черствеет.

       Лида сидела напротив, и Гурин обратил внимание на ее красные глаза.

       - Ты плакала? Глаза, гляди, больные.            

       - Да, сестра плохо. Все вырезали. Толку не будет.

           - Если надо что, ты скажи, милая. Съездим, навестим. Жаль, деньгами не сможем помочь. Может, продадим нашу «Оку»? Все одно стоит.

       - Ладно, будет видно. Что тут деньги…

                             *      *     *

       Они прожили вместе уже восемь лет. Никаких катастроф не пережили, родили ребенка, работали, иногда бессильно ссорились, мирились и, скорее всего, проживут вместе всю оставшуюся жизнь, возможно, даже умрут в один день, чтобы и там шагать рука об руку.

Последние два года сильно потрепали Гурина. С завода он ушел по причине гибельности работы инженером. Зарплату задерживали, за спинами делили имущество, во всем присутствовал явный и скрытый обман, цинизм и глупость соседствовали, что потом окрестили страдательным, все списывающим именем: «трудные переходные времена». Переходные времена переехали и Гурина.

Находиться в той среде было невозможно до тошноты. Не замечать себя, не слышать происходящего рядом он не мог, и ушел прочь без выходных пособий.

За два года странствий от заработка к заработку Гурин приобрел столько новых впечатлений, что с удивлением понял, как бедна была его строгая, как бы правильная прошлая жизнь. Теперь ему казалось, что на самом деле прошлое было простым использованием его как придатка и выступало средством погубления его как человека, которому, вопреки всему, есть место в этом мире, есть иное достойное назначение. Появилось в нем что-то весьма похожее на уверенность в этом. Другой вопрос: где это место, в чем назначение. Не потрогав – не пожмешь.

Однако, последние три месяца пожамкали его основательно.

Из лучших побуждений, не колеблясь, он одолжил близкому приятелю денег на поездку в Германию для лечения, где оно для него было только и возможно. «Кто же, если не я: ели из одной миски, пили из тюбетейки с его головы», – сказал Гурин жене, когда лущили из щелей свои припаски. Лида молчала, соглашалась.

Приятель в  благодарности бился в истерике, потом целовал лацканы пиджака, утирался своей историей болезни, а напоследок решительно выпалил: «Если у тебя, не дай Бог, что-нибудь смертельное в жизни, в семье, позови, назови, прошу обещать, назови место и время!» «Назову», – тихо ответил  Гурин, и глаза его в благодарности повлажнели.

*     *     *

Приятель потерялся.

Сначала Гурин подумал, что с Анатолием что-то случилось непоправимое, ведь диагноз по бумагам был весьма неприятный, критический, и требовалось срочное вмешательство европейских светил.

Но позднее выяснилось, что кто-то из успешных общих знакомых видел Анатолия с женой в Австрии на горнолыжном курорте весьма бодрым спусковиком и шустрым веселым бражником. На вопрос  знакомого о проблемах со здоровьем Анатолий ответил: «Лечиться нужно тому, кто действительно болен. И срочно. Иначе застрел. Всем привет и наилучшие пожелания. Я меняю цвет родины. За прошлое всех прощаю. Противно будет вспоминать, приятно чувствовать себя вдали».

       Таким образом, пропали его накопления – три тысячи двадцать семь долларов, и даже часть денег его  тестя, который периодически теперь запивал и наседал с возвратом долга. На какое-то время пришлось даже заложить дачу, а потом выкупать ее с потерями для семьи, растратой сил  и здоровья.

В общем, была такая неприятность, но более ее – потеря веры в добрые товарищеские отношения без корысти, гнуси и обмана. Но эти новые веяния в отношениях между людьми – Бог с ними. Жизнь, все одно, куда-то двигалась, все расставляя  по своим местам. Как-то все сложится и для его семьи: с голоду не помрут, хотя и жировать не будут. Как у всех.

       Теперь уже положение выправлялось и ему хотелось, немного отдохнув от напряжения, побыть расслабленным, ощущая свою необременность чувством катастрофы и безысходности. Но более всего – освободиться от осадка осознания своей глупости, вредоносной простоты, влекущих состояние ободранности, погребения.

       Лида, конечно же, была в курсе всех этих неприятностей, но не бранилась, а только вздыхала ночами, принимая снотворное. Пристально глядя на него, она иногда говорила: «Горе ты мое разливанное».

Для них потерянные деньги были целым состоянием. Отложенные на черные дни, эти деньги их только приблизили. Не было бы денег, не было б потерь и черных дней. Эти ощущения-перевертыши грызли нутро, настигали особенно ночью, словно летучие мыши белую тряпку. Беда.

       Гурин был благодарен Лиде за ее отношение к ситуации, к себе.

Очень сожалел, что это положение стоило ей здоровья. Себя он не винил, но казнил за невзрослые  отношения с миром, жестко наказывающим мягкость и податливость, что именуется нынче еще проще – дурь бесхребетника, лоховство.

*         *          *

       Ему все чаще вспоминались дни, когда он, не имея шансов, ухаживал за Лидой. Она, казалось, была для него неприступна. Хороша в движениях, простоте обращения. Изысканность немудреных нарядов, хороший вкус делали ее привлекательной для множества поклонников и даже свирепых обожателей, которые поколачивали пару раз Гурина за несговорчивость и настырное ухаживание. Мужественно отбивался. Лида оценила.

Он помнил многое, даже такие детали, которые, казалось, не имеют значения совершенно никакого, например, сколько секунд она молчала, когда он признался ей в любви. Он считал эти мгновения, они звучали громким стуком его сердца. Она тогда не ответила ему признанием, но сказала такие слова, которые он запомнил  навсегда. Они были для него ценнее всего услышанного когда-либо...

Гурин любил эти слова и был очарован их поэтичностью и простотой, ясностью и проникновенностью.

Втайне он написал мысленно рассказ об этих словах и той поре, о своем чувстве сейчас, благодарности и  одновременно страдании от невозможности сделать жизнь любимой женщины красивой и успешной, чего она, без сомнения, заслуживает вполне. Но остерегался, скорее даже – боялся быть не точным, не понятым. Поэтому потихоньку писал этот рассказ, скрывая его детали даже от себя самого, мучаясь в попытках выразить тонкости своего чувства, прошлых дивных состояний влюбленности, ощущения полноты любви сейчас.

Гурин тайно баловался сочинительством, которого сам от себя стеснялся. Блокнотики прятал надежно. Уж тем более никому другому не давал повода усомниться в его полной неспособности сочинять. Он берег это в себе как средство спасения от полной безнадежности, разлома, провала, ямы нутра.

*          *           *

       Однажды Гурин, сидя в кухне, собрался с силами. Решимость в нем появилась от памяти своей бодрости при перечитывании сочиненных им строк во славу женского обаяния, терпения и жертвенности, во славу любимой женщины. Он просто тихо сказал Лиде:

       - Ты знаешь, милая, я хочу написать рассказ.

       - Рассказ? Написать рассказ?!

       - Представь, рассказ. О жизни, о любви, о нас с тобой, о радости человеческого бытия, о дивных словах, которые...

       Лида онемела и неестественно вытянулась: «Ты и письма никогда толком не написал. Великий русский писатель. Лев Толстый. Люди живут, крутятся, их девки вон на каких лайбах шелестят. А тут не знаешь, как концы с концами свести. Ребенку яблок купишь и уже думаешь, как неделю прожить. Да иди хоть вагоны разгружать. Мне-то какое дело! Ты мужик, муж – занимайся прокормом. А как ты думал?! Да, да. Или мне предлагаешь пойти на панель? Схожу, может, дадут чего. Но уж тогда не взыщи… Только слова говорить. Это ты мастер, это тебе только дай. Охотник. А чтобы все как у людей – тебе это никак. Что ты за гусь такой!? Я тебя содержать должна, обстирывать, обкармливать, а еще постельничать с тобой. Не многовато ли будет за мои погубленные годы. Говорю тебе, что есть, что чувствую, чего не ждала от тебя...»

       Она этого не произносила. Он смотрел на нее: глаза, поза, нелепо повисшая рука с торчащей ключицей, напряженность неожиданно колких глаз, морщинки у рта, обморочная решимость  – все прозвучало у него внутри. Она чревовещала, а все отдавалось раскатами, помрачая, будто кричала она в пустой забытой комнате с проломом в полу...

Ему стало больно и стыдно. Из-за того, что он не брит, не чесан, носки мало свежие и поэтому их приходится убирать под табурет. Стыдно оттого, что сказать ему нечего. И еще за то, что это так явно звучало и слов не требовало. Слова боятся правды истребления – своего звука.

*          *           *

Тыпурин себя застрелил.

Застрелил как человек, пишущий рассказ.

Мы сидели друг против друга, и я нахваливал жареный картофель, который приготовила его Лида, огурчики отметил особо – они были приготовлены  тещей по случаю поста – с укропцем и луком. Глаза у Лиды были действительно красные, но  она все равно была хороша, о чем я сам как-нибудь соберусь написать рассказ, ведь я никому не обязан докладывать, что я собираюсь делать, я – делаю.

Признаться, Лиде я в прошлой моей жизни признавался в любви дважды, но был отвергнут. И поделом…

Однажды, в незапамятные благословенные времена, она произнесла невероятные простые слова, композиция которых меня потрясла: «Я хотела бы умереть раньше тебя, потом, совсем не скоро, но раньше, запомнить твой образ и ожидать тебя тихонечко в другом мире, чтобы ты, пройдя всю жизнь до капельки, утомленный – встретил меня и улыбнулся свету, который я сохранила для тебя в своих ладонях».

*         *         *

            Чего не бывает в молодости.

            В зрелости – не сыскать.

Санкт-Петербург  01.03.2000